Когда Надя пришла на собеседование, ее удивило название минимаркета – «Африка» – и еще изображенная на фасаде сбоку от входа странная пальма. Ствол ее был янтарно-коричневый, а листья почему-то желтые. Наде захотелось познакомиться с художником и спросить, почему у этой пальмы желтые листья. Но когда пришла осень, и сквер, ведущий от трамвайной остановки к магазину, разбросал пеструю листву, Надя поняла, что эта пальма – осенняя, и перестала о ней думать.
Хотя летом она думала не только о пальме. Часами она рассматривала пальцы на ногах и представляла их с накрашенными ногтями: синими, лиловыми, зелеными; но покрасить их в экстремальный цвет так и не решилась. Купила открытые босоножки и, ступая по тротуару, смотрела на свои бледно-розовые ногти. Сравнивала их с ножками проходящих мимо женщин и находила чужие более привлекательными. Но это касалось не только ножек. Всю свою внешность она не любила и считала неудавшейся, хотя была хороша собой и, несмотря на свою картавость, нравилась мужчинам.
Этим летом у Нади появились двое. Первый – Вадим Николаевич, администратор магазина, усатый сорокалетний пижон, похожий на кота. Надя пошла на эту связь только потому, что он извел ее своим напором. Когда она появилась в коллективе, он тут же принялся за ней ухаживать. Задавал дурацкие вопросы, несмешно острил, рассказывал известные анекдоты. Она отдалась ему в складском помещении на мешках с мукой, рядом с полкой, заставленной банками с огурцами и маринованными грибами. Любовником он был предсказуемым, как трамвай. Сначала усы щекочут ухо, потом шею, затем грудь. После слышится постукивание банок на полке «дзинь, дзинь, дзинь…» – усатый трамвай Вадим Николаевич начинает движение, касаясь плечом ближайшего стеллажа. Это «дзинь-дзинь» длится недолго, без остановок и поворотов, пока на правое бедро не выплескивается вязкая и горячая клякса тормозной жидкости. Всегда на правое.
После этого Вадим Николаевич перестал изводить Надю своей словоохотливостью и лишь бросал игривые взгляды, проходя мимо. Теперь Надя могла спокойно стоять за прилавком и думать о своем. Вспоминала о нем раз в неделю, когда принимала смену, а он ждал ее на складе с бутылкой коньяка.
Второй – Альберт, обаятельный двадцативосьмилетний клерк. Если во внешности Вадима Николаевича было что-то кошачье, то Альберт походил на собаку колли. У него было вытянутое лицо и маленькие карие глаза. Он работал младшим специалистом в экономический службе городской администрации. Жил в доме напротив «Африки». Каждый день после работы заходил купить что-нибудь на ужин. Он с интересом всматривался в отрешенные оливковые глаза, но не видел там ничего, кроме своего отражения.
Как-то он попросил у Нади номер телефона. Она лениво написала ряд цифр на чеке, оставленном на прилавке. На следующий день он позвонил и предложил встретиться, Надя согласилась. Извиняясь за ремонт, он повел ее к себе домой. В углу прихожей лежали куски обоев, в гостиной на полу топорщился недостеленный линолеум. Рядом с разложенным диваном стоял столик. Альберт пошел на кухню и принес шампанское и коробку конфет.
– К шампанскому нужно фрукты, – сказала Надя, положив в рот конфету. – Включи музыку.
– Я люблю «Brazzaville», ты не против? – спросил он.
– Нет.
Альберт нажал кнопку. Полилась мелодия.
– Почему ваш магазин называется «Африка»?
– Не знаю.
– Можно, я буду называть тебя Африканка или Африка?
Надя пожала плечами.
Альберт освободил Надю от одежды и стал исследовать губами новый континент. Сначала северную территорию, восточную, западный склон, спустился к южным границам и наконец обосновался в центре, в самой сейсмоактивной зоне.
Альберт часто встречал Надю после работы, они ужинали и, включая «Brazzaville», продолжали заниматься географией. Теперь, когда Надя слышала в маршрутке эти мелодии, в центре материка становилось горячо.
Но стоя за прилавком, она не думала ни о Вадиме Николаевиче, ни об Альберте. Глядя в большие окна магазина, Надя представляла осеннюю Африку. Как гоняет ветер по небу большие парусники сухих пальмовых листьев, как садятся они в море, образуя желтую флотилию, как с грохотом падают кокосы и как обнажаются высокие, коричнево-янтарные стволы, становясь совсем не похожими на деревья.

Она вошла первой, а он еще некоторое время возился с замком. Пока он, ворча, приводил в движение заевший механизм, она сбросила плащ, сапожки, достала из тумбочки свои тапки и прошла в комнату. На стуле возле дивана стояла набитая окурками пепельница.
– Опять курил в постели! – крикнула она и открыла форточку.
Закрыв дверь, он подошел к ней, посмотрел сверху вниз, клюнул в губы, взял пепельницу и пошел выбрасывать мусор.
– И белье не поменял… – тихо сказала ему вслед.
Она, вся перламутровая и элегантная, здесь, в его неухоженной норе, смотрелась, как жемчужина в грубой оправе. Когда он вернулся, она вдевала одеяло в ситцевую прореху пододеяльника. Возле дивана лежал мятый ворох несвежего белья.
В сумочке заиграл телефон. Она ответила:
– Да, Игорь, я с Соловьевым. Как обычно. Сидим в кафе. Вспоминаем общагу. Заказали кофе и творожный пудинг. Сегодня? Во сколько? Только не напивайся, ладно? Целую.
Она положила телефон на стол:
– У него снова банкет.
– Творожный пудинг, – сказал Соловьев и захохотал.
– Когда зуб вставишь?
– Боюсь, – ответил он.
– Нечего бояться! Сейчас такие технологии…Ты ничего не почувствуешь.
– Да и денег нет…
Послышался другой сигнал. Соловьев полез в карман за телефоном.
– Слушаю, – сказал он, – да…Зачем? Ну, хорошо. Минутку…
Он вышел из комнаты, закрылся в кухне и продолжил сдавленным голосом:
– Теперь не слышит. Да как обычно, традиционные посиделки. Знаю, что у тебя банкет. Задержать? Надолго? Студентка? Понял. Ты долго будешь ее консультировать? Ну, давай, удачи, – Соловьев нажал отбой и зло проговорил себе под нос, – кобелина!
Он вернулся. Она закончила возиться с бельем.
– Что бы ты без меня делал, Соловьев?
– Футбол смотрел, – ответил он.
– Кто звонил?
– Да так, с работы.
– Скрываешь от меня своих баб?
– Ревнуешь?
– Тебе нужно жениться. Нельзя же вот так, всю жизнь…
– Пробовал – не получается.
– А как ты думаешь, Игорь мне изменяет?
– Конечно.
– С кем?
– Со студентками, – он снова захохотал.
– Да ну тебя.
Она свернула грязное белье и пошла в ванную. Он услышал, как она включает душ.
Вскоре она вернулась, завернувшись в его полотенце.
Соловьев тоже пошел в душ. Когда пришел, она, откинув одеяло, лежала на простыне.
– Ты ужасный! – рассмеялась она.
– Ты тоже не Шерон Стоун, – ответил он, – верни полотенце.
Она швырнула в него влажный комок:
– Нет, я Шерон Стоун. У меня основной инстинкт.
Промокнув влагу, он лег рядом:
– Почему это я ужасный?
– Пузатый, волосатый, стрижка отросла, борода, как у лешего. А почему я не Шерон Стоун?
– Ты лучше… Что случилось?
– От бороды несет табаком.
– А так?
– Щекотно, – она засмеялась, потом затихла.
– Знаешь, почему двадцать лет назад я выбрала его, а не тебя? – спросила она.
– Знаю. Он был перспективный, – ответил Соловьев и продолжил губами очерчивать контур ее тела.
– А ты грубый.
– Я грубый? – он покрыл ее, как одеяло.
– Ты грубый.
– Я грубый?
– Ты грубый.
– Я грубый?
– Ты…
– Ох! – вскрикнул он.
– Что случилось? – испугалась она.
– Спина схватила, давай ты сверху.
Перевернулись.
– А я бесперспективный, – продолжил он, – поэтому твой муж – доктор наук, а я школьный учитель. Но мне это нравится. У меня есть ты. И творожный пудинг.
Он снова захохотал. Когда замолчал, в комнате стало тихо, слышался только птичий щебет за окном и шум проезжающей машины.
– Сваришь кофе? – спросила она после, укладываясь ему на плечо.
– Сварю, – ответил он и посмотрел в зеркало напротив.
Она тоже приподнялась и посмотрела по направлению его взгляда.
Отражение на миг застыло.
– Фотография – запечатление мгновения, его срез, – заговорил Соловьев, откидываясь на подушку. – Раньше, когда существовали дагерротипы – длящегося времени, а теперь коротенького его отрезка. Пространство – такой же снимок, но сделанный человеческим мозгом. Пространственно-временного континуума не существует, есть только время и время, улавливаемое органами чувств, интерпретирующими его как пространство. Горы растут, мы этого не замечаем. Мы не видим даже, как растут наши дети, когда они рядом. Человек может только сличать, как по снимкам, по фиксациям своей памяти. То есть, в принципе, человек – категория вневременная. А время – категория внечеловеческая. И как при пересечении двух плоскостей возникает прямая, так возникает пространство.
Она улыбнулась:
– Так и знала, что сейчас начнешь философствовать. А я недавно статью научную читала, пишут, что весь мир – энергия и все частицы находятся одновременно везде. Это называется квантовая неопределенность…
– Квантовая неопределенность – это то, что между нами происходит вот уже двадцать лет, – он привстал, – пойду кофе варить.
– Ты меня любишь?
– Каждый раз об этом спрашиваешь…
– Хочу снова это слышать.
– Кроме тебя никого и никогда… – он прижал ее к себе, поцеловал в губы, нехотя поднялся и вышел. Она поднялась, набросила на плечо полотенце и скользнула в ванную.
Послышался сигнал мобильного. Соловьев метался по кухне, не мог найти телефон. Он оказался на табурете под полотенцем.
– Что еще? – недовольно спросил он.
– Мудак ты, Соловьев! – говорил голос в трубке, – Я же просил тебя, задержи ее подольше, расскажи ей какую-нибудь историю! Ты же историк, Соловьев! Она ворвалась, набросилась на студентку, поцарапала мне рожу, разбила вазу, потом схватила сумку и уехала к теще…
Соловьев не дослушал. Он бросил телефон, ворвался в ванную, отдернул шторку и увидел ее. Она стояла под душем, тело ее лоснилось от воды, соски сморщились, как изюмины. Увидев его, она протянула мочалку и сказала:
– Потри мне спинку, Соловьев.